Компактная версия

Ведьмы и колдуны

О ведовстве, инквизиции и ведовских процессах Средневековья и Нового времени.

 

Колдовство и ведьмовство — явление не очень старое. Собственно говоря, о ведьмах до XV столетия было как будто бы и вовсе не слыхать. Притом колдунами и ведьмами являлись не книжные ученые, прошедшие школу своей выучки по древним фолиантам, а простейшие, совершенно невежественные и часто, даже в большинстве, совсем неграмотные мужики и бабы, и преимущественно бабы; ведьм было гораздо больше, чем колдунов, и костры инквизиции обагрены были главным образом женскою кровью.

Похожее по теме... ИнквизицияИнквизиция - общее название ряда учреждений Римско-католической церкви, предназначенных для борьбы с ересью. 

Откуда взялось ведьмовство, как оно народилось? На это нет, да, пожалуй, и быть не может точного ответа. Можно представить себе его происхождение в таком виде и порядке. Везде и всюду в народе были бабы, которые знали кое-какие целебные травы и другие снадобья, лечили людей и скотину; знали заодно и разные нашептывания и заклинания, употребительные в домашнем обиходе простолюдина, при болезнях, при уходе за скотиною, птицею, пчелами, садом, огородом, при постройке новой избы, при родах, смерти, при ссорах и тяжбах и т. д. Когда появились декларации духовенства, правительства и ученых, вроде приведенной в предыдущей главе декларации парижского университета, тогда духовные судилища и особенно инквизиция тотчас же и обратили внимание на эти невинные народные волшебные обычаи, начали их преследовать как ересь и дьявольское служение и этим им сделали такую же рекламу, какую папа Иоанн сделал книжной и ученой магии своими преследованиями. Как только такая мысль укоренилась в судьях, они с помощью пыток добились от несчастных баб каких им было угодно подробностей насчет служения дьяволу. Каждый новый процесс этого рода давал новую жатву этих драгоценных подробностей, и в конце концов образовался обширнейший и до тонкости разработанный свод сведений о ведьмах и их шабашах.

Первое упоминание о шабашах относится к IX веку. Оно входило будто бы в постановление собора, состоявшегося в Анквире; но дело в том, что об этом соборе ничего не известно, не осталось никаких сведений, и потому автор упомянутого постановления так и остался анонимом. Но само оно очень характеристично. В нем говорится, что некоторые извращенные женщины, предавшиеся сатане, обманутые фантасмагориями, которые перед ними совершал демон, верили, что они по ночам летают с Дианою, сидя на разных зверях, и пролетают так громадные расстояния, следуя по пути, по какому ведет их Диана. И если б они одни верили в такие ночные путешествия, то это бы еще не беда, они лишь одни и погубили бы свои души; но они всем рассказывают об этом, и народ тоже верит в эти поездки. А посему, говорится в увещании, надо, чтобы все духовенство обратило на это внимание и проповедовало бы людям, что все это вздор, что нечистый дух нарочно напускает такие видения на нечестивых женщин, что никто и никогда на самом деле таких поездок не совершал, а лишь видел их как бы во сне.

Таким образом, это драгоценное постановление показывает нам, что в народе верование в ведьм и их шабаши существовало много раньше XV века и только, быть может, не было так распространено, как потом; не распространялось же именно, вероятно, потому, что духовенство и правящие классы, как мы видели из сейчас приведенного постановления, не верили этим бредням, не преследовали их как нечто реальное, а потому и не придавали им в глазах народа привлекательности запрещенного плода. Такое благоразумное отношение к ведьмовству мы встречаем даже и у писателей XV века, но тут уж это было не правилом, а исключением, потому что благодаря многочисленным процессам ведьм их ночные поездки и дебоши с дьяволом стали известны с такими подробностями, что самые упорные скептики перестали сомневаться. Теория «иллюзии», т. е. дьявольского наваждения, по которой выходило, что реальных поездок на помелах не существует, хотя еще и имела немногочисленных сторонников, но она все же резко видоизменилась. Теперь уже стали толковать так. Тело ведьмы, точно, на шабаш не летает, но дьявол, после того как ведьма натрется особою волшебною мазью, выхватывает из нее душу и препровождает ее на шабаш. Значит, ведьма хоть и не вся, а все же участвует на шабаше самолично и непосредственно; тело же ее в это время лежит в бесчувственном состоянии, и дьявол устраивает так, что никто его не видит. По окончании же шабаша дьявол приносит душу назад, соединяет ее с телом, и ведьма остается в уверенности, что она была на шабаше, и запоминает все подробности своего путешествия.

Но так думало ученое и относительно более скептическое меньшинство, которое не хотело верить, чтобы живое тело могло вылететь в трубу и мчаться на помеле, хотя бы и могучею силою дьявола. Большинство же верило в настоящее телесное путешествие на шабаш и принимало все россказни ведьм из-под пытки за чистую монету. Были также попытки примирить оба воззрения. В прежнее время, дескать, дьявол точно устраивал ведьме только иллюзии путешествия, нагонял на нее такой сон, а теперь другое дело, теперь он на самом деле возит ведьму всю целиком — душу и тело. Эти споры между учеными тянулись очень долго и породили целую литературу; но мы не будем утомлять читателей этою скучною диалектическою распрею.

Картина шабаша нами уже была описана по отрывкам из авторов XVI и XVII столетий. Но в книге Лие «История инквизиции в Средние века» она вся восстановлена по процессам ведьм, и мы ее здесь воспроизведем полностью. Шабаш, по показаниям ведьм всей Европы, справлялся повсюду довольно однообразно. Да так и должно быть. Откуда взялись подробности? Очень просто. Отцы-инквизиторы, поймав ведьму, ее пытали и задавали одни и те же вопросы и, конечно, из-под пытки получали одинаковые ответы. Ведь ответы могли быть только утвердительные; пытаемая ведьма отвечала так, как желательно было инквизитору. Он ей диктовал ответы. Он знал, по прежнему опыту, что делают ведьмы на шабашах, и новую ведьму спрашивал, делала ли она то же самое; она, конечно, отвечала, что делала. Путем таких вопросов и ответов из-под пытки и строилась картина шабаша.

Ведьма прежде всего должна была запастись освященною гостиею под предлогом причастия. Принеся ее домой, она ее скармливала жабе; потом, когда жаба съедала гостию, ведьма убивала и сжигала самую жабу. Золу от нее она месила с кровью новорожденного младенца, по возможности некрещеного, далее прибавляла в эту смесь порошок из костей повешенного и разные травы. Получалась волшебная мазь. Рецепты ее были, впрочем, различны, как мы уже и видели в первом отделе (глава VI). Этою мазью ведьма натирала себе ладони (по другим вариантам — раздевалась и натиралась вся), ею же натирала своего «коня», т. е. палку, помело, метлу или просто какой-нибудь стул, скамью, сидя на которых верхом и пускалась в путь. «Конь» немедленно, как только она на него садилась, взвивался на воздух и во мгновение ока доставлял ведьму на шабаш. Случалось (это опять вариант), что ведьма садилась и ехала на самом дьяволе, который тогда принимал вид козла, пса, а иногда даже и коня. Шабаш мог происходить где угодно — в лесу, в болоте, на любом пустыре, но все же были для этого предназначены и особые излюбленные народным сказанием места: в Германии — знаменитая гора Брокен, в Италии — дуб около Беневента. Было еще какое-то особое таинственное место шабашных сборищ, где-то у реки Иордан. И на каждое собрание ведьмы-гостьи являлись тысячами, несметными толпами. Любимым временем шабаша была ночь с четверга на пятницу. Ведьмы усаживались за столом, уставленным кушаньями и винами, которые появлялись внезапно из-под земли, по знаку демона, командовавшего пиршеством. Потом они воздавали поклонение демону, который присутствовал на шабаше в виде козла, пса или обезьяны. Они отдавались ему и телом, и душою и лобзали его, конечно, самым гнусным лобзанием, держа в руке зажженную свечу. Для разнообразия развлечений они делали надругательства над священными эмблемами или поворачивались спиною к небу. Дьявол иногда служил нечто вроде пародии на мессу, а потом произносил проповедь. Он обычно внушал своим слушательницам, что души никакой у человека нет, что россказни духовных о будущей жизни — один обман, что не надо ходить ни в церковь, ни на исповедь, ни употреблять святую воду; если же для видимости приходится справлять эти обрядности, то при этом надо про себя говорить: «С позволения нашего владыки». Обязанность же ведьм, по словам чертовой проповеди, состояла в том, чтобы приводить к нему как можно больше других женщин, обращая их в ведьм, и, главное, делать людям как можно больше зла, пакостить кому попало и при всяком случае.

После проповеди предавались нечестивым и непристойным танцам. Инквизиторы в Италии, именно в Комо и Брешии, когда случалось им уловлять очень малолетних ведьм, обыкновенно великодушно прощали им их прегрешения и отдавали их под надежный духовный надзор, но, однако, при том лишь условии, если дети каялись искренно и рассказывали все, что делается на шабашах. Вот эти-то малютки, между прочим, воспроизводили перед отцами инквизиторами шабашные танцы и плясали с большим мастерством. Танцевали обычно держась друг к другу спиною. Каждая пара, проносясь мимо дьявола-председателя, отдавала ему поклон, запрокидываясь назад и поднимая ногу кверху, как бы в поругание небу. Пир заканчивался неистовою свалкою, в которой черти служили чем угодно; и инкубами, и суккубами (о них см. в первом отделе).

В первом отделе мы сообщали краткое сказание о том, как однажды двое или трое инквизиторов, желая проверить рассказы ведьм, уговорили одну из них, чтобы она их сводила на шабаш, чтобы все там происходящее видеть самим. Лие утверждает, что эта история считалась в Средние века совершенно достоверной. Называют даже имена этих инквизиторов. Один из них был Бартоломео из Комо, другой — подеста Лоренцо из Конкореццо, а третий — нотариус Джованни Фоссато.

Все эти рассказы, конечно, наполняли души правоверных ужасом, а у инквизиторов распаляли религиозную ревность. Но дело в том, что шабаш для ведьмы служил лишь временным развлечением, которым ее баловал ее владыко-демон. Ее настоящее дело было вне шабашей, на миру, на людях, среди которых она жила. Она должна была сеять зло вокруг себя. Она принадлежала дьяволу душою и телом, а так как главное занятие и задача дьявола — творение зла людям, то ведьмы, конечно, и должны были разделять с ним эту его главную заботу. Замечательно, что многие демонологи считали черта и ведьму парою неразъемлемою, необходимою, т. е. черт не мог обойтись без ведьмы столь же, как и она без него; они дополняли друг друга. Затем те же ученые знатоки чертовщины резко отличали колдуна и ведьму от мага, волшебника. Маг жил своим ремеслом, зарабатывал им деньги; ведьма же своим искусством не торговала. Маг мог служить столь же благим целям, как и преступным, ведьма же никаких благих целей знать не знала, а только пакостила.

Могущества ведьм было вполне достаточно для того, чтобы внушать к ним ужас и трепет в народе. Но опять же ведьма ведьме была рознь. Ученый демонолог Шпренгер насчитывает три группы ведьм: во-первых, были среди них такие, которые могли наносить зло, но не могли уже его исправить; во-вторых, такие, которые могли только устранить зло, но не могли сами его причинить и в-третьих, такие, которые могли и причинить зло, и устранить его. И само собою разумеется, что всех опаснее были ведьмы третьей группы, потому (говорит Шпренгер), что, чем больше они гневят Бога, тем больше силы и могущества дает им дьявол. Они убивают и едят детей, если они уже окрещены, а если попадется еще некрещеный новорожденный, то приносят его в жертву дьяволу. Кровь таких детей, как мы видели, служит цементом для мази, с помощью которой ведьмы совершают поездки на шабаш. Такой ведьме достаточно только прикоснуться, например, к беременной женщине, чтобы произвести у ней выкидыш или лишить молока грудь кормящей матери. Ведьма может вызывать бури. Для этого существуют разные средства. Ведьма, например, берет палочку (эти палочки им иногда дает дьявол на шабаше), мочит ее в воде, машет ею, и начинается ураган; или берет горсть камешков и бросает их через плечо назад; или варит в котле щепоть свиной щетины; или болтает пальцем воду в какой-нибудь луже. Всеми этими приемами вызываются бури, грозы, опустошительный град, от которого гибнут посевы, сады, огороды в целой области. Напуск червей, жуков и т. п. вредных тварей на посевы и сады тоже всегда считался делом ведьм. Они же разрушали в мужчинах и женщинах воспроизводительную силу и делали браки бесплодными. Затем в круг обычной деятельности ведьм входили: напуск и погашение любви, напуски смертельных болезней, поражение людей молниею, а иногда и просто взглядом, превращение людей в животных, предсказание будущего. Обладая секретом изготовления разных волшебных порошков, они употребляют эти порошки для посыпки пастбищ, на которых от этого гибнет скот. По ночам они, невидимые и неподозреваемые, входят в дома и сыплют тот же порошок на подушки спящих людей, которые от этого впадают в непробудный сон; потом они прикасаются пальцем к телу спящих детей, которые от этого погибают в несколько дней, потому что палец намазывается особою отравою. При случае они ловко и незаметно делают иглою укол под ногтем новорожденного ребенка, потом высасывают из укола кровь, часть этой крови они глотают, а другая служит им для колдовства: они примешивают ее в свои адские зелья. Для тех же целей им нужен жир невинных младенцев, и чтобы добыть его, они кладут детей на горячие угли и собирают вытопившийся из их тела жир. Вдобавок, ведьмы обладают талантом превращения во всевозможных животных и вообще во что угодно. Все это было тщательно записано и перечислено в многочисленных руководствах для производства следствий по делам о ведьмовстве. Инквизитор, заполучив в свое распоряжение ведьму, угощал ее «пыточкою», как любил выражаться наш незабвенный Шешковский, а затем и задавал ей вопросы, руководясь одним из таких наказов: не проникала ли ночью в дома? не сыпала ли порошок на подушку спящим? что это был за порошок? входила ли в него кровь младенца? еще что в него было примешано? и т. д. Ведьма, достодолжно обработанная на каких-нибудь козлах или дыбах, с полною готовностью отвечала в тон вопрошавшему: сыпала, примешивала кровь, душила младенцев, топила из них жир и т. д. Вот таким путем и накоплялись факты, характеризовавшие деятельность злодеек-ведьм во всем ее разнообразии. Любая из этих подробностей ведьмовских злодейств вызывает теперь у нас улыбку, но, расточая эти улыбки, мы не должны забывать, что из-за такой галиматьи погибло на кострах не поддающееся точному исчислению число жертв.

К числу особенных талантов ведьм опытные демонологи причисляли их способность питаться плотью и кровью животных, которых они после того обновляли и восстанавливали в целом и нерушимом виде. Этот пункт был особенно подробно разобран и выяснен ученым немецким демонологом Бурхартом. Он утверждает, что на шабашах иногда убивали людей или животных, не нанося им никакой раны; потом их мертвое тело разрезалось, варилось, жарилось, поедалось шабашными гостями; а после пиршества эти изувеченные трупы восстанавливались и оживлялись, причем израсходованные части тела заменялись иногда чем попало, т. е., например, вместо сердца вставляли в грудь деревянный чурбан или пук соломы. Бурхарт этому не верит, а тех из своих прихожан, которые этому верили, подвергал даже покаянию именно за то, что верят в такой нечестивый вздор. Иоанн Салисберийский тоже отрицает народное верование о том, что какие-то мрачные адские духи, ламии, как их называли, грызут младенцев, а потом их снова оживляют. Но инквизиторы, взявшиеся за ведьм, помнили, что такое народное верование существует, и, конечно, предусмотрительно осведомлялись у своих жертв: не ела ли, дескать, младенцев или вообще мертвецов, которых потом оживляла? И ведьмы, конечно, давали утвердительный ответ. Так, мало-помалу в числе других «качеств» за ведьмами утвердилось и это изысканное злодейство. Особенно много таких россказней выступило в многочисленных процессах ведьм в Тироле в начале XV века. Здесь тогда вспыхнула настоящая эпидемия ведьмовства, и местные отцы-инквизиторы измаялись в своем благочестивом рвении, едва успевая снаряжать одну за другою бесчисленных жертв костровых огнищ. Тут и выяснилось, что действительно ведьмы на шабашах угощаются плотью живых существ, которые потом остаются целы и невредимы, хотя, конечно, не надолго, потому что все же такая переделка не может не иметь своих законных физиологических последствий. Ведьмы из местечка Канавезе в северной Италии признались, что они часто выбирали в стаде у богатых соседей лучших быков, которых убивали и ели, а потом собирали в кучу кости и прочие остатки и произносили только слова: «Sorge, Ranzola!» (встань, бычок), и мертвая скотина тотчас оживала. Однажды фермер той местности, Пасквале, убил больного быка, ободрал его, но тотчас вслед за тем сам захворал и умер через неделю; издохла также и собака, которая лизала кровь зарезанного быка. Все это, как водится, народом было истолковано как злая штука ведьмы. Виновницу нашли (их тогда удивительно как скоро и безошибочно находили), и она объяснила, что бык этот как раз был из числа убитых, съеденных, а потом воскресших по слову ведьмы; оживляя же быка, ведьма наложила на него заклятье, по которому тот, кто его убьет и будет есть его мясо, должен погибнуть; так и произошло с хозяином и его собакою.

Этот пункт возбуждал опять-таки массу пререканий среди ученых богословов. Выходило так, что если это сказание справедливо, то из него явствует, что дьявол может воскрешать мертвых; между тем такая сила считалась исключительно Божьей. И вот опять пустились в утонченные толкования и старались разъяснить, что дьявол, разумеется, не может произвести реального воскресения, а только его подобие, нечто вроде отвода глаз. Но возможность такого полного отвода глаз все же свидетельствовала о могуществе дьявола над чувствами и умами смертных.

Что же касается до истребления неокрещенных детей, то это было уже обязательное дело ведьм; дьявол ставил им это злодейство в существенные условия союза с ним. Он из этих убийств извлекал прямую выгоду, потому что душа младенца некрещеного, следовательно не омытого крещением от первородного греха, становилась его законною добычею. Тогда существовало у католиков нечто вроде догмата, гласившего, что второе пришествие и общее воскресение мертвых наступит лишь тогда, когда число избранных дойдет до известной, из вечности определенной, цифры. Значит, и с этой стороны дьяволу было выгодно губить души, чтобы они не попали в число избранных.

Среди ведьм были повитухи, и они-то, конечно, главным образом и старались по этой части. Одна из таких ведьм-акушерок, изловленная в Базеле и, разумеется, сожженная, призналась, что она погубила сорок новорожденных, втыкая им иглу в родничок головки. Другая такая же искусница была сожжена в Страсбурге; эта и счет потеряла сгубленным жертвам; выдал же эту злодейку один непредвиденный случай. Шла она как-то по улице и что-то уронила, не заметив, а оброненный предмет, к ужасу тех, кто его поднял, оказался ручкою новорожденного младенца. Если же повитухи-ведьмы и не умерщвляли детей, то все же были по договору с дьяволом обязаны посвящать этих детей ему. Отцы-инквизиторы из кожи лезли, добиваясь вызнать, как совершался обряд этого посвящения дитяти демону, но так ничего определенного и не добились. Но зато было выяснено, что влекло за собою это посвящение. Ребенок, посвященный дьяволу, всегда обладал какою-нибудь чудесною способностью, и, выросши, редкий из таких посвященных не делался колдуном или ведьмою. Матери-ведьмы уже, конечно, обязательно посвящали своих детей демону, особенно девочек; эти девчурки, ко всеобщему удивлению, могли вызывать и прекращать бури и дожди, околдовывать людей и вообще проделывали много номеров из обычного репертуара ведьм. Рассказ об одной из таких малолетних кудесниц мы сообщали во втором отделе. Ведьмы-повитухи в XV–XVI веках были так многочисленны, что редкая деревенька не обладала такою опасною дамою.

Благодаря этому полчищу верных слуг и союзниц, дьявол мог почти без удержу и границ предаваться своему излюбленному занятию — нанесению зла смертным. Шпренгер рассказывает, что один из его друзей-инквизиторов однажды заехал в один город, оказавшийся почти опустошенным чумою. Ему рассказали оставшиеся в небольшом числе уцелевшие жители, что эпидемия производится мертвою ведьмою. Это было, должно полагать, очень страшное и могучее существо, нечто вроде сочетания ведьмы с вампиром, потому что продолжало свои злодейства даже за гробом. Утверждали, что ведьма все грызет свой саван и все не может его сгрызть, а пока не сгрызет всего, эпидемия не прекратится. Инквизитор приказал разрыть могилу ведьмы; и тут оказалось, что саван уже наполовину съеден ведьмою. Городской голова, при этом присутствовавший, вынул свой меч, отсек у трупа голову и выбросил ее из могилы; и чума сейчас же прекратилась. Следствие выяснило, что эта покойница была несомненная ведьма. Шпренгер горько оплакивал ту небрежность, то невнимание, с какими власти его времени относились к подобного рода злодействам.

Почему вся эта чепуха принималась не за плод народной творческой фантазии, а за непреложные факты? На этот вопрос ответ вытекает прямо из сказанного нами выше. Эти «факты» были добыты из уст самих ведьм и из показаний свидетелей; по тогдашним понятиям, признание, вынужденное пыткою, считалось уликою и твердо установляло обстоятельства, как бы они ни были невероятны. Как же было не верить тому, что твердили и повторяли десятки и сотни тысяч людей? При таком единодушном и единогласном подтверждении какая угодно фантазия превращалась в факт. Давно ли у нас свирепствовала холера, которую народ с глубокою уверенностью приписывал «подсыпанию» чего-то в реки и колодцы, и жертвами этой уверенности были не призраки, а живые люди, доктора вроде покойного Молчанова, которого толпа растерзала в Хвалынске. Положим, как мы уже сказали, скептики были даже в самый разгар эпидемии ведьмовства, в XV и XVI столетиях. Но инквизиция значительно охладила их строптивость, объявив, что каждый, кто выкажет сомнение в том, что все, совершающееся на шабашах, равно как и все вообще злодейства ведьм, лишь заблуждение, суеверие и обман, будет считаться «учиняющим препятствие и помеху» правильному отправлению инквизиционного правосудия. А навлекать на себя такое нарекание было в высокой степени опасно. Что особенно ужасало в злодействах ведьм, так это то, что против них почти не существовало защитных средств. Церковь могла бороться против них обрядами, молитвами, крестом, святою водою и т. д. Но все это были средства предохранительные и предупредительные, а не средства против уже причиненного зла. Одна ведьма на допросе призналась, что кто-то обратился к ее содействию, чтобы погубить врага, но демон, призванный ею к себе на помощь, объявил ей, что с тем человеком ничего не поделать, потому что он ничего не совершает, не осенив себя предварительно крестным знамением; все, что можно было ему сделать худого, это уничтожить одиннадцатую долю его жатвы. Другая ведьма показала, что их в семье несколько сестер и все они ведьмы, и почти каждую ночь ходят по деревне, проникая в дома, где есть маленькие дети, чтобы сосать их кровь; но в те дома, где держат освященные вербы или просфоры или кресты из оливкового дерева, они не могут проникнуть; они также не могли ничего сделать с теми, кто при всяком сомнительном случае осенял себя крестным знамением. Но повторяем, все это имело силу и действовало лишь до нанесения ведьмою удара, а после уже ничего нельзя было поделать. В случае одержимости демоном можно еще было человека отчитать и дьявола изгнать бесогонными молитвами (экзорцизмами). Но что же можно было поделать, например, в том случае, когда ведьма напускала на человека или на скотину хворь, от которой они гибли, прежде чем ближние успевали сообразить, что тут что-то неладно? Одно время возлагали надежду на магию, которая, как полагали, могла бороться со злодеяниями ведьм. Но сама магия в конце концов была осуждена церковью, ибо оказалась орудием обоюдоострым. Пустили даже такое толкование, что дьявол, побуждая ведьму творить зло, на то, между прочим, и рассчитывает, что жертва ведьмина злодейства прибегнет к магии, чтобы оборониться, а дьяволу того и надо, потому что и маг, и ведьма — оба его верные слуги. Вот в чем состояло затруднение! И главное, это новое коварство дьявола было доказано фактами, очевидность которых била в глаза. Вот, например, один из этих фактов, приводимый демонологами и очень ими ценимый в качестве решительного аргумента. Один немецкий епископ, пребывая в Риме, без памяти влюбился в девицу и убедил ее ехать с ним в Германию. Во время путешествия туда девушка порешила убить своего возлюбленного, который был человек богатый и вез с собою множество драгоценностей. Она прибегла с этою целью к магии. Что именно она сделала над почтенным патером, об этом история умалчивает, но только однажды ночью у него внезапно началась сильнейшая боль во чреве; позвали врачей, но все их старания успеха не имели. Епископ, пожалуй бы, и умер, если бы случайно не подвернулась какая-то старушка, которая живо распознала причину болезни и указала прямо на ее виновницу — римскую девицу. По словам старухи, существовало только одно средство вылечить епископа — это убить его злодейку-любовницу. Но сам епископ не мог взять на себя такого ответственного и крутого мероприятия и обратился со своим затруднением к папе Николаю V. (Отсюда можем заключить о времени этого происшествия; папа Николай V вступил на престол в 1449 году). Папа дал ему разрешение, и тогда епископ поручил старушке распорядиться. И в тот же вечер епископ выздоровел. Но тут ему доложили, что его девица умирает. Он пошел к ней преподать ей свое пастырское утешение (ну, нравы!), но она встретила его проклятиями и, умирая, вручила себя сатане. Значит, в этом случае, как догадывались демонологи, дьявол был так хитер и искусен, что провел даже самого папу, да мимоходом надул епископа и ведьму, и всех заставил плясать под свою дудку.

Эти ведьмы-целительницы, т. е. снимавшие чары другой ведьмы, расплодились одно время в Германии во множестве и имели обширную и доходную практику. Но она была небезопасна, ибо сами-то они были все же ведьмы и орудовать могли не иначе, как с помощью дьявола; притом, например, при болезни они не могли просто вылечить человека или скотину, а должны были непременно снять болезнь с одного человека или животного и передать ее другому живому существу. Мы говорили уже о таком переносе и привели примеры. Эти лекарки и лекаря, как мы сейчас сказали, пользовались хорошим доходом. В Рейхсгофене такой лекарь жил в имении одного помещика, который, сообразив величину его дохода, порешил обложить его особою пошлиною с каждого обращавшегося к нему. В Этингене был некто Хенгст, к которому за врачебно-волшебною помощью ходило гораздо больше народа, нежели в самые знаменитые тогдашние места богомолья. Сохранилось предание, что зимою, когда везде лежали сугробы снега, дорога к дому этого Хенгста была вся плотно утоптана и выровнена стопами его посетителей. Эта громадная практика контр-ведьм показывает нам с наглядностью, до какой степени вера в ведьм укоренилась в народе. И в самом деле, в XV и XVI веках малейшее, даже самое обыкновенное, происшествие, болезнь, какой-нибудь случай со скотиной, пропажа, какой-нибудь червь на капусте, не говоря уже о крупных градобитиях, пожарах, эпидемиях, падежах скота — все это без обиняков и рассуждений приписывалось ведьмам. Подозрение падало обычно на какую-нибудь сварливую старуху. Само собою разумеется, что злобный нрав старушки побуждал ее многократно обращаться к людям с угрозами, вроде: «Я тебе покажу!», «Ты меня будешь помнить!» и т. п. И этих изречений было вполне достаточно, чтобы старуху заподозрить и на нее донести местному инквизитору. Старуху немедленно хватали и начинали судить по свидетельским показаниям и ходячим слухам. Если инквизитору эти слухи казались убедительными, он без церемонии растягивал старушонку на козлах и убеждал во всем «признаться» и, конечно, добивался признания. Случалось, что после того как старушонку сжигали, несчастья не только не прекращались, а еще больше ужесточались. Тогда наставала настоящая паника. Усугубление зла приписывали, конечно, мести других колдунов, и надо было, значит, их разыскать и истребить. И бывали случаи, когда при подобных обстоятельствах около половины населения какой-нибудь глухой деревеньки шло на костер, и чем больше людей истребляли на костре, тем больше обезумевали остальные. Это было повсеместное эпидемическое безумие, причинившее тогда европейскому населению столько страданий, сколько не причиняли ему ни тогдашние дикие войны, ни чума.

Созерцая это чудище, это детище умственного блуждания, невольно поражаешься одним нелепым противоречием, которое сразу бросается в глаза. Коли ведьмы были так могучи и имели за собою помощь самого сатаны, то как же могло быть, что их хватали, мучили, жгли, и вся их собственная и демонская сила оказывалась недостаточною для такой пустяковой вещи — самозащиты? В самом деле, положим, пришли арестовать ведьму. Почему же она не сделается невидимою и не выскользнет из рук своих конвойных, не ослепит их, вообще ничего не делает ни она сама, ни дьявол, ее союзник и покровитель, чтобы ее спасти? Взяли ее в тюрьму; почему же она не превратится в муху или в таракана, клопа, мышь и не уйдет из камеры? Все это было загадочно до невероятности. Средневековые казуисты это сознавали и старались эту нелепость объяснить, превратить ее в кажущуюся бессмыслицу. Впрочем, объяснение это было чрезвычайно произвольное, блещущее более решительностью, нежели логикою. Была именно принята гипотеза, что, как только лица, облеченные правосудием, налагали на ведьму руку, она немедленно лишалась всей своей волшебной силы. Предполагалось, что таково непременно должно было быть божественное произволение. И это, конечно, необходимо было установить ради устранения огромных затруднений чисто практического свойства. В самом деле, сохраняй ведьма всю свою силу, где же бы тогда инквизиция набралась таких смельчаков, которые решились бы идти к ней в ее берлогу брать ее, вести, сажать в тюрьму, сторожить, рискуя тысячами смертей и опасностей, совершенно внезапных и неожиданных, на каждом шагу? Только будучи спокойны, что сила ведьмы ослабевает перед лицом правосудия и его слуг, люди и могли решиться хватать ее.

Несколько сбивало с толку то обстоятельство, что иные ведьмы с поразительною стойкостью выносили пытку. Кто подкреплял их силы в эти мучительные мгновения? Очевидно, дьявол. Но ведь с арестом ведьмы его власть потухала? Казус был опять-таки затруднительный; но чего ни объяснит, коли захочет, свободный в своем полете человеческий разум. Ясное дело, что в иных случаях дьявол сохранял часть своей власти и пользовался ею, чтобы облегчить страдания своей верной союзницы; или давал ей, как тогда выражались, «дар безмолвия»; ее мучили и допрашивали, а она молчала. Во всяком случае это был тревожный прецедент. Невольно напрашивалось соображение, что если дьявол сохраняет часть своей силы после ареста, то ведь это вопрос — как, когда и в какой момент он ее употребит. Надо было держать ухо остро. Агентам инквизиционного судилища (так называемым familiares) было строго внушено при арестовании ведьмы отнюдь не дозволять ей входить под каким бы то ни было предлогом в свою комнату и вообще ни на миг не спускать с нее глаз, чтобы она не захватила с собою какой-нибудь заколдованной вещи. С этою же целью ведьму немедленно после ареста подвергали самому строжайшему и мелочному досмотру, отложив в сторону всякие вопросы скромности и приличия.

Несмотря на всяческие меры и предосторожности, все-таки демону удавалось выкидывать штуки потрясающие. Так, однажды в Регенсбурге присудили к сожжению несколько еретиков. Возвели их на костры и зажгли их; они скрываются в нем, а стоят целы и невредимы. Охваченные ужасом власти сняли их с костров, окунули в реку, потом опять начали жечь, а они все целы! Оставалось предположить, что такая напасть послана на город самим небом в возмездие за грехи, а посему было постановлено — всему населению три дня провести в посте и молитве. И тогда только, по искуплении грехов, удалось открыть, что еретики все были снабжены крошечными талисманами, которые были спрятаны у них под кожею; и как только вынули эти талисманы, злодеи немедленно были испепелены огнем. Но всего ужаснее было то, что подобные талисманы могли действовать на расстоянии. Так, например, в Инсбруке, в Тироле, одна ведьма хвасталась, что может так сделать, что человек совсем не будет чувствовать пытки, и хотя бы его замучили до смерти, не скажет ни слова. Для этого она требовала только, чтобы из ткани одежды того человека ей дали одну нитку. Бывали вообще разные случаи с ведьмами, иногда совсем особенные, зависящие от совпадения экстренных обстоятельств. Так, например, однажды бились с какою-то ведьмою два дня подряд, подвергая ее самым изысканным и разнообразным пыткам, и она не вымолвила ни слова: дьявол подбодрял ее. Но на третий день как раз случился какой-то праздник Богоматери, и вот во время торжественной службы демон был лишен своей силы, отступился от ведьмы, и она немедленно принесла повинную.

Иногда, чтобы развязать язык ведьме, которой демон сообщил дар безмолвия, прибегали к разным магическим приемам, в которых религиозные обряды самым наивным образом сочетались с разными глупостями; так, например, брали полосу бумаги длиною в тело человека, писали на ней семь слов Спасителя, произнесенных им на кресте, потом в ближайший праздничный день во время обедни обертывали эту полосу бумаги, вложив в нее частицу мощей, вокруг тела ведьмы, поили ее святой водой, и в таком снаряжении уже растягивали на козлах и начинали пытать.

Иные инквизиторы сами так боялись ведьм, что предписывали своим familiares немедленно после того, как ведьма будет схвачена, сажать ее в корзину и нести, а не вести в тюрьму. Предполагалось, что если дать ей ступить на землю, то она может еще на мгновение овладеть своею силою, разметать в стороны стражу и убежать.

Существовала, впрочем, очень ободряющая теория. Считалось, что все власть имеющие лица, обязанные, по своему служебному положению, принимать участие в расправе с ведьмами, были совершенно обеспечены от всяких козней как самих ведьм, так и дьявола. Так, например, Шпренгер, бывший инквизитором, рассказывает, что он сам и многие из его собратьев-инквизиторов не раз подвергались нападению чертей; нечистые духи принимали образ обезьян, псов, козлов; но никогда эти чудовища никому из них не нанесли никакого вреда. Это означает, что отцы-инквизиторы до того вникали в россказни ведьм о шабашных безобразиях, так вошли в эту атмосферу ада и его обитателей, что им, наконец, начали чудиться черти наяву.

Однако эту невредимость инквизиторов нельзя было считать вполне и во всех случаях обеспеченною, как и показывает случай с итальянскими инквизиторами, посетителями шабаша, о которых мы сообщили выше в этой главе.

Это вечное пребывание настороже против козней дьявола довольно чувствительно отзывалось, между прочим, и на участи ведьм, попадавшихся в руки инквизиторов. Некоторые из этих несчастных баб были так жалки, так явно ни в чем неповинны, что иногда самые суровые и черствые инквизиторы невольно поддавались чувству жалости и относились к своим жертвам с некоторым снисхождением. Эти послабления сурово осуждались серьезными инквизиторами, строго относившимся к своему делу. Они рекомендовали своим товарищам не забывать, что дьявольские ухищрения бесконечно разнообразны и что жалость к ведьме влагается в сердце судьи тем же дьяволом, и потому надо с этим чувством бороться и уметь одолевать его. Тут соблюдались некоторые мелкие предосторожности. Так, например, считалось, что если в ту минуту, когда ведьма входит в комнату, где сидит инквизитор, она первая взглянет на него, то через это она приобретает над ним некоторое влияние, может, например, его тронуть, разжалобить. А потому было принято за правило — вводить ведьму в ту комнату задом. Значит, инквизитор первый видел ее, встречал ее взглядом. Сам инквизитор и все, кто приходил с ведьмою в соприкосновение, принимали некоторые меры личной безопасности: так, они не позволяли ведьме прикасаться к себе, особенно в сочленениях, а на шею надевали платок, в котором была завернута соль, освященная в вербное воскресенье; в том же платке или в кармане держали частицы разных освященных трав, замятые в воске; во время допроса они часто осеняли себя крестом.

Ведьмы, за которыми недостаточно зорко наблюдали, могли наносить тем, кто был близ них, большой вред. Так, однажды в Шварцвальде палач, возводя ведьму на костер, не поостерегся, и она имела возможность дунуть ему в лицо. Несчастный человек сейчас же весь был усыпан проказою, от которой через несколько дней погиб. Случилось однажды, что демон, друг осужденной ведьмы, сопровождал ее в виде ворона на костер и мешал дровам загораться.

Дела ведьм имели разный исход, смотря по тому, в какие руки попадали. Так, во Франции во второй половине XV столетия инквизиция фактически была уже уничтожена, и потому дела ведьм судились светскими судами. И были случаи очень разумного отношения судей к делу, тщательная вдумчивость, беспристрастие. Вот, например, случай из практики парижского парламента.

Один патер в Суассоне, по имени Ив Фавен, затеял дело с одним фермером, по имени Жан Рожье, который находился в зависимости от монахов-госпиталитов. Этот фермер отказался платить какую-то установленную дань. Госпиталиты, как и храмовники, были освобождены от десятинной повинности, и поэтому Рожье, как человек, пользовавшийся привилегиями госпиталитов, выиграл тяжбу, что, разумеется, страшно озлило Фавена. Вдобавок, его присудили к уплате судебных издержек. Терзаемый жаждою мщения, он, конечно, высматривал только случай, чтобы насолить своему врагу. Скоро случай представился. Жена Рожье рассорилась с какой-то бедной крестьянкой, которая к ней нанялась на работу. Рожье недоплатила ей за работу, что следовало. Фавен сейчас же вошел в сношения с обиженной бабой, и та легко поддалась на его увещания. Решили совместно напакостить ненавистной чете Рожье. Обиженная баба была колдунья. Она дала Фавену большую жабу, которую хранила у себя в горшке, и велела ему прежде всего окрестить ее по католическому обряду, а затем некоторое время кормить освященною гостиею. Фавен окрестил жабу, дал ей при этом христианское имя Иоанн. После того баба убила эту жабу и с ее помощью смастерила так называемый sorceron. Слово это, очевидно, происходит от sorrier, колдун, и должно было означать какую-нибудь заколдованную снасть, вроде ладанки, наузы и т. п. Дочь этой бабы отправилась с этим снадобьем к Рожье под предлогом переговоров об уплате долга. И вот во время этих бурных прений она подбросила чертовское зелье под обеденный стол Рожье, за который только что собрались садиться сам Рожье, его жена и сын. Они все трое после того внезапно захворали и на третий день умерли. Эта внезапная болезнь и гибель совершенно здоровых людей, конечно, возбудили толки, подозрения, и народная молва мало-помалу добралась до бабы и ее дочери. Их обеих арестовали, и как только за них принялись как следует, т. е. растянули на классических козлах и начали пытать, они тотчас же обе признались и принесли полную и подробную повинную. Мать немедленно сожгли, дочь же сослалась на свою беременность и получила отсрочку. Она воспользовалась этой отсрочкой, чтобы убежать, но ее поймали и снова доставили в Париж. А тем временем из показаний баб узнали об участии в деле и Фавена.

Он тоже был арестован, но ему позволили иметь адвоката. Он апеллировал в парламент, его дело было рассмотрено здраво и беспристрастно, и он был оправдан. Этот случай показывает, как и множество других подобных, что светские суды относились к делам о колдовстве иногда с большим благоразумием, чем и отличались от судов духовных, которые, судя по всему, вполне разделяли ходячие предрассудки и в делах о колдовстве были всегда беспощадны.

Здесь будет кстати сделать одно замечание. Из дела видно, что его волшебная суть опиралась на операцию с жабою. Очевидно, в Средние века разделялись мрачные взгляды глубокой древности на это отверженное животное. Как известно, по учению Зенд-Авесты, жаба была специально создана Ариманом как слуга злого духа, которому она с тех пор и была посвящена. Это древнее воззрение проникло в дух арийских народов, и когда началась группировка всего того, что ютится вокруг зла, т. е. вокруг дьявола, то, само собой разумеется, жаба как раз и угодила в его свиту.

Однако и в светских судах обвиняемым в колдовстве приходилось солоно. Но все же в светских судах по крайней мере применялись известные формы производства, дававшие хоть какие-нибудь гарантии подсудимым. Вот, например, какой процесс был в Костнице. Какой-то человек встретил мужика, ехавшего верхом на волке. Это необычайное зрелище так его потрясло, что он немедленно был поражен параличом. Но у кого было лечиться от этого недуга? Очевидно, надо было обратиться к тому самому мужику, который гарцевал на волке. И тот вылечил паралитика. Сначала, в благодарность за это излечение, он молчал, не доносил на волчьего всадника, но, узнавши, что тот навредил еще, кроме него, многим другим, он счел себя не в праве молчать и донес на злого колдуна. В этом процессе следует отметить, как особенно замечательную черту, во-первых, что обвиняемый вовсе не был подвержен пытке, во-вторых, у него был адвокат. И тем не менее обвиняемого осудили и сожгли, потому что показания свидетелей были подавляющие и оказали чрезвычайное действие на судей.

В инквизиционном суде дела принимали совершенно другой оборот. Да оно и понятно. Инквизиция боролась с сатаною. Зная бесконечную изворотливость врага рода человеческого, инквизиция раз навсегда стала на ту точку зрения, что невинных обвиняемых нет и не существует. Могут быть случаи, что вину нельзя прямо доказать. Но тогда приговор так и постановлялся: обвинение не доказано; но это вовсе не означало, что обвиняемый невинен. Невинности не полагалось. Инквизитор, если можно так выразиться, состоял на совершенно особом положении по отношению к своей жертве. Он не был судья в строгом смысле слова, он просто-напросто вступал в личную схватку с сатаною. Перед ним был подсудимый — все равно еретик, колдун или ведьма. Все эти люди были для него союзники сатаны, которых он опутал своею злобою, и вся возня с ними сводилась для него, в сущности, к борьбе с сатаною. Если данные предварительного следствия, т. е. все эти жалобы людей, например потерпевших разные беды от ведьмы, казались ему достаточно убедительными, то он считал со своей стороны уже слабостью и попустительством всякое сомнение в виновности попавшей в его руки ведьмы. Все, что по ходу дела являлось как бы свидетельством ее невинности, он должен был рассматривать как коварное ухищрение сатаны, и был настороже, чтобы не сделаться жертвою этих ухищрений. К чему это на практике повлекло — нетрудно угадать. Пытка, например, широко применялась в тогдашних судах, но все же было принято за правило, что если человек с пытки не признается в том, в чем его обвиняют, то этим уничтожаются доказательства и улики; непризнание под пыткою принималось как доказательство невиновности. Судьи иногда, может быть скрепя сердце, но все же должны были в конце концов отступиться от человека за неимением в наличности такой капитальной, уличающей статьи, как признание. Взгляд инквизиции на этот предмет отправлялся от совершенно иной точки зрения. Если обвиняемый не признавался под пыткою, то это вовсе не служило доказательством его невиновности, а доказывало лишь, что дьявол как-то таки ухитрился прийти на помощь своему верному другу и союзнику и оказать ему поддержку в тяжкие минуты испытания. Он, например, делал его совершенно нечувствительным к боли. Терзайте его, как угодно, он ничего не чувствует, и пытка оказывается для него совершенно недействительною. Надо было сломить это упорство дьявола. И благочестивый инквизитор старался изо всех сил, обрабатывая какую-нибудь несчастную старуху на всевозможных козлах и дыбах. И все-таки нередко, несмотря на все его старания, жертва молчала, «даже будучи иногда почти вся разорвана в клочья», как выражается благочестивый Шпренгер.

Ради этого инквизиторам пришлось даже видоизменить постановления о пытке. По тогдашним судебным уставам полагалось, что в иных случаях пытка не могла быть повторяема, если подсудимый сразу не признался. Отцы-инквизиторы, истязая человека в свое удовольствие, сколько им было угодно, приводили в свое оправдание тот резон, что они пытку вовсе не повторяют, а продолжают. Закон же вовсе не указывал в точности, сколько времени должна продолжаться пытка, т. е., так сказать, один ее сеанс, а потому можно было продолжать ее неделями, месяцами. Если же по временам пытаемому давался «отдых», то это служило лишь доказательством милосердия судей. Кстати, эти промежутки отдыха несчастный проводил в таких ужасных подземных норах, что содержание в них служило не отдыхом, а прямым продолжением пытки и, в сущности, имело целью окончательно подорвать и нравственные, и физические силы заключенного. Надо еще заметить, что, по правилам инквизиционного производства, можно было обойтись и без собственного признания подсудимого, приговор же постановить на основании свидетельских показаний. Так что пытка являлась в руках инквизиторов как бы уступкою, которую они должны были делать обычной юриспруденции. Она требовала признания подсудимого, и коли его нельзя было добиться никакими другими средствами, то приходилось прибегать к пытке. Из инквизиторов же некоторые неохотно к ней прибегали; только, конечно, вовсе не под влиянием жалости к подсудимому, а под влиянием страха и трепета перед могуществом сатаны.

Мы уже упоминали о том, что дьявол иной раз наделял своих приверженцев страшным даром безмолвия, при котором истязуемый молчал, как мертвый, так что пыткою от него ровно ничего нельзя было добиться. Поэтому-то иным инквизиторам пытка и представлялась средством, далеко не вполне надежным. Они и прибегали к другому средству, приносившему гораздо более благие плоды. Средство это заключалось во лжи, в обещаниях полного помилования, если обвиняемый принесет повинную. Давая такое обещание, инквизитор сознавал свою совесть в высшей степени свободною. В самом деле, к чему могло его, служителя Божия, обязывать какое бы то ни было обещание, данное ведьме, т. е. рабе сатаны, т. е., в сущности, самому сатане? Тут весь вопрос мог состоять только в том, поймается ли враг рода человеческого в расставленные ему сети, поверит ли он? Если эта уловка удавалась, т. е. если ведьма, обольщенная обещаниями полного помилования, приносила повинную, перед инквизитором вставала довольно щекотливая задача — нарушить торжественно данное слово и, не смущаясь им, повлечь ведьму на костер. Казалось бы, совесть самого обыкновенного смертного должна была испытывать некоторые угрызения при таком слишком бесцеремонном, чтобы не сказать наглом, обмане. И отцы-инквизиторы это, по-видимому, чувствовали, потому что в этих щекотливых случаях прибегали к разным уловкам. Так, например, добившись от ведьмы признания под обещанием полного помилования, инквизитор прекращал дело и передавал его другому судье. Этот другой постановлял свой приговор на основании сообщенных ему документов. Видя, что в деле имеется акт собственного признания ведьмы, он и приговаривал ее к сожжению на костре без малейшего колебания. Что же касается до первого инквизитора, то он благополучно убаюкивал свою совесть тем, что не он отправил ведьму на костер и что в смерти ее он нимало неповинен. Иные менее щепетильные инквизиторы поступали несколько проще. Добившись признания, они оставляли жертву отсиживать в тюрьме достаточный промежуток времени для того, чтобы все эти разговоры о помиловании понемножку стерлись из памяти, и тогда сами отправляли ведьму на костер.

Кроме этого прямого и бессовестного обмана подсудимых, применялись всякого рода косвенные способы. Так, например, иногда вдруг резко переменяли все обращение с подсудимым, переводили его из смрадной каморки в хорошую, светлую комнату, начинали хорошо кормить и в то же время через подосланных своих агентов кротко убеждали покаяться, уверяли, что хлопочут исключительно о спасении его души.

Совершенно надежным и верным признаком виновности ведьмы, т. е. ее дружбы с дьяволом, считалась ее неспособность плакать. Если подсудимая во время допроса и пытки оставалась с совершенно сухими глазами, тогда как в другое время могла свободно и обильно плакать, то уже одна эта странная особенность принималась как почти неоспоримый признак одержимости демоном. Толковалось это обстоятельство таким образом, что дьявол, друг и пособник ведьмы, снабжал ее этим даром выносливости, нечувствительности перед пыткою. В подобных случаях инквизитору рекомендовалось всеми возможными средствами разжалобить ведьму. Он принимался сам плакать и рыдать и в это время говорил ведьме о тех слезах умиления, которые Христос пролил на кресте за род человеческий. Но если инквизитор имел дело с настоящею ведьмою, то обычно случалось так, что, чем больше источал он слез, тем бесчувственнее оставалась сама ведьма и тем суше были ее глаза. Вместе с тем усиливалась и уверенность в виновности подсудимой. Отсюда, казалось бы, должно было логически следовать, что если ведьма умилилась от слез инквизитора и сама заплакала, то это надлежало бы принять за признак ее невиновности. Но не тут-то было. Логика инквизиторов и тут очень ловко изворачивалась. Эти слезы ведьмы надлежало рассматривать как новое доказательство ухищрений демона, поспешившего на выручку своей союзнице. Тут, очевидно, шла чрезвычайно тонкая и безгранично жестокая игра, которой мог в свое удовольствие предаваться фанатизированный ум человека, имеющего в руках право неограниченного насилия над личностью себе подобных.

Любопытен также установившийся взгляд инквизиции на применение смертной казни к ведьмам. Инквизиция не любила смертной казни. Однако это надо понимать, как следует, с большими оговорками. Выражаясь точнее, инквизиция не желала, чтобы ответственность за смерть подсудимого падала на нее, а для того чтобы снять с себя эту ответственность, она прибегала к очень простому средству. Осудив, например, еретика, она постановляла приговор очень глухо: обвиняемый признавался еретиком нераскаянным и в качестве такового передавался в руки светской власти, «дабы с ним было поступлено по закону». Вот и все. Как видите, в этом приговоре насчет казни не делалось и отдаленного намека. Но светские власти, приняв в свои руки из рук инквизиции такого нераскаянного еретика, очень хорошо знали, что надо с ним делать, и немедленно предавали его сожжению на костре. А о том, что таково в действительности всегда было желание инквизиции, свидетельствуют многочисленные случаи, когда светские власти по каким бы то ни было причинам не хотели сжигать еретика или даже просто только проявляли некоторую медлительность. Инквизиция в таких случаях сейчас же начинала торопить их, побуждая их «исполнить закон». Случалось, что дело доходило до открытой распри между инквизиторами и светскими властями. Тогда это недоразумение восходило до папы, и святейший отец уже прямо настаивал на том, чтобы еретика сожгли.

Во всяком случае относительно простых еретиков инквизиция строго держалась этой манеры: осуждаем человека на смерть не мы и сжигаем его тоже не мы, наше дело чисто, и наши руки кровью не обагрены. Относительно же ведьмы этот основной взгляд инквизиции подвергся некоторому изменению. Тут инквизиция последовала за светскими судами. Те приговаривали ведьму, в достаточной мере изобличенную, к сожжению на костре, и с течением времени инквизиция без обиняков приняла ту же систему, т. е. сама постановляла такие же приговоры. Всякие церемонии были отложены в сторону. Ведьма по приговору инквизиции не приговаривалась к передаче в руки светских властей, а приговаривалась прямо и непосредственно к костру. Такая перемена во взглядах отразилась, конечно, и в сочинениях ученых инквизиторов того времени. Так, в 1458 году инквизитор Жакериус в длинном, пространном и полном учености рассуждении доказывает, что ведьма не заслуживает того снисхождения, которое иногда давалось еретикам, и что к ней всегда надлежит относиться с беспощадною строгостью. После него Шпренгер, о котором мы уже много раз упоминали, в свою очередь настаивает на том, что ведьма должна быть осуждаема на смерть даже в том случае, когда она изъявит полное и искреннее раскаяние.

Обыкновенно инквизиторы ссылались на то, что ведьмы несравненно виновнее еретиков, так как, кроме отступничества от Бога и союза с дьяволом, они еще виновны во множестве злодейств, которые причиняют людям. Но сами инквизиторы не очень строго держались этого довода. Об этом можно судить, между прочим, по аррасскому процессу, который мы в скором времени опишем. Там было присуждено к сожжению несколько человек, причем вся обнаруженная за ними вина состояла в том, что они посещали шабаш; никакого злодейства, причиненного людям, за ними не числилось. И тем не менее их не поколебались отправить на костер. В 1474 году в местечке Левоне, в Пьемонте, местный инквизитор Киабауди судил двух ведьм: Франческу Волони и Антонию Дальберто. По приговору обе ведьмы присуждались к передаче их в руки светских властей, причем инквизитор делал оговорку, что осужденные не должны быть подвергаемы никакому телесному наказанию, а только имущество их должно быть конфисковано. Тем не менее, спустя дня два после передачи обе ведьмы были сожжены. Из этого можно заключить, что светские власти смотрели на все эти смягчающие оговорки в приговорах инквизиторов как на простую формальность, проформу. Раз состоялась передача осужденного в руки светской власти — это означало, что он подлежит сожжению.

Но для того чтобы инквизитор был совершенно свободен в своих действиях, надо было устроить так, чтобы в его действия уже решительно никто не вмешивался, а в особенности светские адвокаты. Кстати, с этими адвокатами-ловкачами у того же инквизитора Киабауди вышло такое дело, что он сам чуть-чуть не угодил под суд. Дело было в том же Пьемонте, в местечке Ривара, в 1474 году. Тогда схватили там большое число ведьм, судили их и сожгли. Заведовал всем делом Киабауди. Но это был человек очень неопытный в инквизиционном производстве. Он поручил своему помощнику после сожжения первой партии ведьм арестовать еще пять женщин. Свидетельские показания против них были подавляющие. Инквизитор предоставил им десять льготных дней, в течение которых они должны были либо представить оправдание, либо принести полную повинную, в противном случае им угрожала пытка. Но тут неопытный Киабауди совершил огромную оплошность. Две из арестованных, Гульельмина Феррери и Маргарита Кортина, были богатые женщины, с большими связями. Их родственники потребовали, чтобы в деле приняли участие приглашенные ими адвокаты. И как только эти адвокаты появились на судилище, они почти во мгновение ока разрушили все обвинение. Но всего ужаснее было то, что юристы держались на суде с необыкновенною дерзостью. Киабауди, как это ни странно, очевидно, не имел никакого понятия о размере прав и привилегий инквизитора. Адвокаты совершенно сбили его с толку своим натиском. Он не умел ничего им возразить, потому что каждое их требование основывалось на точной букве закона, Киабауди же в законах ровно ничего не понимал. И он делал промах за промахом, уступку за уступкою. Они, например, протестовали против предварительного следствия, указывая на его неправильности; далее потребовали вызова свидетелей со стороны защиты, чего никогда не допускалось в инквизиционном судопроизводстве. И Киабауди всему этому подчинялся. Путем показаний вызванных ими свидетелей им удалось установить, что обвиняемые с чрезвычайным усердием посещали церковь и выполняли все внешние обрядности католической веры; что они были не только благочестивы, но и широко благотворительны, что совершенно противоречило их обвинению в ведьмовстве. Киабауди скоро понял, что ему с этими ловкими людьми не сладить, и он призвал себе на помощь знаменитого местного юриста Вало. Но адвокаты и своего коллегу быстро сшибли с позиции. И кончилось тем, что они обрушились на самого Киабауди. Они доказали ему, как дважды два, что он в такого рода делах вовсе даже и не имеет права выступать судьею, и потому все, что он до сих пор творил по этой части, — сущее беззаконие. Киабауди должен был пойти на все уступки, и дело было перенесено куда-то совсем в другой суд. Чем оно окончилось для подсудимых, мы не можем сказать, да и не в этом суть. Главное состоит в том, что вмешательство адвокатов в инквизиционное судопроизводство всегда вносило в него страшную сумятицу, и потому инквизиция строго установила, что люди, попавшие к ней в переделку, не имеют никакого права на содействие защитников-адвокатов.

Расскажем теперь подробно о вышеупомянутом аррасском деле, знаменитом в летописях средневековой уголовщины. Оно чрезвычайно ярко характеризует то всеобщее шатание разума, в которое тогдашняя публика была повергнута ведьмоветством и колдовством. Кстати, оно ознакомит нас и с тогдашними судебными порядками.

Аррасское дело известно было также под названием «дело вальденсов». Под вальденсами, как, вероятно, припомнят читатели, подразумевались особые сектанты, нечто вроде альбигойцев, когда-то процветавших на юге Франции в качестве еретиков, вызвавших против себя яростные гонения. Вальденсов почти всех успели истребить в течение XIII и XIV столетий. Но самое слово осталось в употреблении, только начали придавать ему совсем другой смысл, а именно под вальденсами стали подразумевать просто-напросто колдунов.

Дело это началось в 1459 году. Инквизиционный суд, заседавший в Лангре, судил и присудил к сожжению некоего Робинэ Дево. Этот человек обвинялся в колдовстве. Во время следствия и суда он, как водится, был подвергнут пытке и в это время оговорил множество лиц, которых он будто бы встречал на шабашах. В числе этих оговоренных была одна уроженка городка Дуэ, по имени Денизелль, femme de folle vie, т. e. дама вольного поведения. Был еще оговорен некто Жан Лавитт, житель города Арраса. Лавитт был человеком видным по своему общественному положению. Он был живописец и поэт и прославился как автор многочисленных баллад, написанных в честь Мадонны. Надо полагать, что публика была невысокого мнения о его уме, судя по данному ему прозвищу «Abbe de peu de sens», т. е. аббат недальнего разума. Разумеется, обоих этих лиц арестовали. Прежде всего захватили злополучную даму Денизелль и заточили ее в тюрьму. Местный епископ Иоанн в это время был в Риме, и его место временно заступал бывший исповедник папы, доминиканец по имени тоже Иоанн. Помощниками его были Тибо, Пошон и два брата Гамель: Петр и Матвей. Все эти лица с жаром принялись за дело, найдя себе деятельного и усердного помощника в лице очень опытного и ученого юриста Жака Дюбуа. На этом последнем и лежала вся юридическая тягота дела. Денизелль, конечно, была подвергнута пытке и от нее нетрудно было добиться признания, что она посещала шабаши. Ее попросили указать, кого из знакомых она там встречала, и она в числе других назвала упомянутого поэта Лавитта. А на него еще раньше указал сожженный Робинэ Дево, который тоже встречал его на шабашах. Лавитт очень хорошо знал, что на него сделано такое показание, и как ни был он недалек разумом, все же у него хватило сметки на то, чтобы задать тягу и скрыться в укромном месте. Однако инквизиция в самом скором времени открыла его убежище в Аббевилле, и здесь он был арестован. Его немедленно доставили в Аррас. Заточенный здесь в тюрьму, Лавитт проявил замечательную силу духа, которой трудно было ожидать от его уничижительного прозвища. Опасаясь, что под влиянием пытки он наговорит чего-нибудь лишнего, он порешил отрезать себе язык перочинным ножом. Его вовремя остановили, но все-таки ему удалось настолько повредить язык, что он сделался не в состоянии говорить. Это нисколько, впрочем, не помешало растянуть его на козлах по всем правилам искусства. Говорить он не мог, но он был поэт, человек грамотный и, следовательно, умеющий писать; руки же у него повреждены не были и перо в руках он мог держать. Его и заставили давать письменные показания, что было даже гораздо удобнее: «Что написано пером, того не вырубишь топором». Таким образом, ему и пришлось составить весьма полный список всех тех лиц, которых он встречал на шабашах; в числе их оказались личности, представлявшие собою знатную добычу для инквизиции: местные дворяне, а главное, богачи-горожане; много он оговорил и простолюдинов. По этим показаниям сейчас же вновь начались аресты; схватили еще шестерых.

Таким образом круг заподозренных расширялся, дело принимало чересчур уже обширные размеры, и судьи испугались. Заместители отсутствующего епископа решили было даже выпустить всех арестованных. Но энергический Жак Дюбуа сейчас же вошел в сношение с местным (бургундским) герцогом Филиппом Добрым и добился от него указа о том, чтобы делу был дан законный ход.

Тогда принялись снова за всех оговоренных Лавиттом. Прежде всего обратились к упомянутым шести арестованным в Аррасе. В числе их было четыре женщины из простонародья. Они под пыткою сейчас же признались в том, что они ведьмы и посещали шабаши. На приглашение указать других посетителей шабашей они в свою очередь оговорили несколько человек. Упомянутые заместители и помощники епископа Тибо, Пошон и братья Гамель оказались людьми совершенно неопытными в судопроизводстве и, вдобавок, робкими и нерешительными. Они растерялись. Не смея взять на себя ответственность, они передали дело на заключение двум знатокам канонического права: Карлье и Николаи. Те дали отзыв в том смысле, что если обвиняемые попадались в первый раз и притом от своих заблуждений отрекались и в то же время не учинили никакого злодейства и не изобличаются в надругательстве над святыми таинствами, то нет основания осуждать их на смерть. Но это были взгляды старой инквизиционной школы. Что же касается до Дюбуа, то он был представитель новой школы, по которой ведьмовство рассматривалось как преступление гораздо более тяжкое, чем ересь, и потому во всяком случае должно было влечь за собою осуждение на смерть. Так и на этот раз он настаивал на том, чтобы всех осужденных сожгли. Но он шел еще дальше. Он кричал, что все, кто заступается за колдунов и ведьм и хлопочет о смягчении их участи, должны рассматриваться как их пособники. Словом, он ставил вопрос чрезвычайно широко. Он утверждал, что дело идет ни более, ни менее как об участи всего христианства; что в числе людей, номинально считающихся христианами, найдется добрая треть таких, которые преданы колдовству, и что в числе этих тайных колдунов нетрудно отыскать даже самых высших лиц: епископов, кардиналов, герцогов; что, наконец, если все эти лица вступят между собою в дружеский союз и во главе этого союза встанет умелый руководитель, то миру христианскому грозят неисчислимые бедствия. Надо думать, что эти мрачные взгляды Дюбуа разделялись в то время и другими духовными лицами, потому что в Брюссельской библиотеке Чарльз Лие нашел любопытную книгу неизвестного автора, священника, написанную как раз в те годы, когда разразилось аррасское дело, и в которой высказаны как раз такие самые взгляды, какие высказывал Дюбуа. Таким образом выходило, что из вынужденных пыткою показаний несчастной проститутки и «аббата недальнего разума» возник целый общественный вопрос колоссальной важности; ставилась на карту судьба всего христианства.

В XV столетии в Германии свирепствовал знаменитый Конрад Марбургский, один из самых деятельных истребителей еретиков. У него был подручный и помощник по имени тоже Конрад, а по фамилии Торс. Этот Торс обладал чудовищною внешностью, к которой присоединялся еще один удивительный талант: Торс хвастал, что он обладает способностью с одного взгляда отличать еретика. Нечего и говорить о том, до какой степени ценны были услуги такого помощника. Заметим здесь мимоходом, ради характеристики деятельности инквизиторов, что талант Торса в распознавании еретиков обрушивался исключительно на людей богатых. При этом не надо забывать, что имущество осужденного еретика конфисковалось и что щедрая доля его шла в карман тех, усердию которых высшее правосудие было обязано изобличением грешника. Значит, Торсу было из-за чего стараться. И вот совершенно таким же талантом распознавания ведьмы с первого взгляда отличался и упомянутый выше доминиканец Иоанн, заместитель отсутствующего епископа аррасского. Он, как мы видели, вместе с Дюбуа был главным воротилой в аррасском деле. По его настоянию граф Дестамп, приближенное лицо Филиппа Доброго, созвал на совет всех высших аррасских духовных сановников (в мае 1460 года). Этот совет и составил собою судилище для разбора дела. Разбор произошел самый энергический и быстрый, и все арестованные были присуждены к смертной казни. Все дело закончилось в один день, а на другой же день всех осужденных привели на площадь перед епископским дворцом. Предстоящее зрелище привлекло громадную массу зрителей; сохранилось предание, что в этот день в Аррасе собралось все население местности, лежащей на пятьдесят верст вокруг города. В числе осужденных один предстал на место казни, если можно так выразиться, упредив события; ему удалось повеситься у себя в тюрьме, так что к месту казни приволокли его труп. Всем осужденным на голову надели какие-то колпаки, на которых они были изображены воздающими поклонение дьяволу. Инквизитор громким голосом прочел речь. В ней, между прочим, он сделал очень картинное описание шабаша. При этом он тщательно перечислил все визиты на шабаши, сделанные каждым из осужденных, упомянул о том, что каждый делал на шабаше, и при этом каждого опрашивал, так ли это, признает ли он все сказанное о нем, и осужденные один за другим подтверждали взведенные на них обвинения. После того все они были переданы в руки светских властей. Тогда среди осужденных поднялись ужасающие крики. Все в один голос они завопили о том, что их бессовестно обманули, что им обещали полное помилование, если они покаются, и грозили смертною казнью, если не покаются. А теперь, когда они покаялись, их хотят предать смерти. В то же время они кричали, что ни в каком колдовстве и ведьмовстве они неповинны, что ни в каких шабашах они не участвовали, и что признание у них было вынуждено угрозою смерти, пыткою и обманными обещаниями помилования. Но все их вопли были напрасны. Их взвели на костры, и костры зажгли. Скоро их отчаянные, протестующие голоса были задушены огнем и дымом. В своих последних воплях они умоляли родных и друзей молиться за спасение их душ. Их проклятия больше всего обрушивались на юриста Жиля Фламана, который рядом с Дюбуа выступал добровольцем в этом деле и подал мысль сломить упорство обвиняемых при посредстве этого подлого обещания помилования.

Это был первый успех старателей-добровольцев, который разжег их зверские аппетиты. Едва успели сжечь первую партию осужденных, как вновь уже было арестовано тринадцать ведьм, и в том числе опять добрая полдюжина проституток, а все остальные были тоже люди из простонародья. Это однообразие добычи, ее тщедушность и ничтожность скоро наскучили старателям. От сжигания несчастных мещанок и деревенских баб нажива была совершенно ничтожная. Инквизиторы же, очевидно, желали, подобно упомянутому Торсу, вознаградить себя за свое усердие чем-нибудь посущественнее отвратительного зрелища сжигания живых существ. И вот вдруг в один прекрасный день среди пораженных несказанным изумлением граждан Арраса разнеслась весть о том, что по обвинению в колдовстве арестовали одного из богатейших обывателей города — Жана Такэ. Этот человек был не только богат, но и знатен; он был одним из самых влиятельных членов городской управы. Не успели жители очувствоваться от этого первого удара, как над ними разразился новый — арестовали Пьера Карие, тоже богача. Не прошло и суток, как схватили знатного дворянина Пайен де Бофора. Это был почтеннейший семидесятилетний старец, глава одной из богатейших аррасских дворянских фамилий, человек, доказавший свое глубокое благочестие тем, что на собственные средства основал три новых монастыря. Говорят, что когда старик узнал о том, что он попал в число подозреваемых лиц, то он будто бы воскликнул, что если бы он в ту минуту находился за несколько тысяч верст от Арраса, то и в таком бы случае немедленно поспешил предстать перед своими обвинителями, чтобы опровергнуть их обвинения. Он и в самом деле немедленно приехал в город из своего отдаленного имения. Испуганные водворившимся в городе террором, его дети, родственники и друзья настойчиво советовали ему немедленно бежать, если он за собою знает что-нибудь такое, что могло бы подать хоть малейший повод к обвинению. Но старец давал самые торжественные клятвы, что он ни в чем не повинен и что бояться ему нечего. Инквизиторы опасались арестовать его собственною властью, но сумели добиться указа о его аресте, исходившего от имени Филиппа Доброго. Для ареста явился в Аррас самолично герцог Дестамп. Старик Бофор просил позволения повидаться с герцогом, но тот от этого свидания уклонился. Старик был таки арестован и заточен в тюрьму.

Тем временем из тринадцати упомянутых арестованных уже успели осудить и сжечь на костре семерых. Все они, как и первые сожженные, кричали на кострах о том, что их обманули ложными обещаниями. Это дело стало сильно возбуждать публику и поднимало негодование против бессовестных палачей. Сам Филипп Добрый тоже беспокоился. До него доходили слухи, будто его обвиняют в том, что он нарочно истребляет богатых людей, своих подданных, для того чтобы конфисковать их имущество в свою пользу. Он понял, что эти слухи возникли на почве свирепостей, которые учинялись в Аррасе инквизиторами от его имени. Надо было, значит, наблюдать за этими ревностными борцами против дьявола и козней его. С этою целью он командировал в Аррас своего исповедника-доминиканца и дворянина Балдуина де Нуайель. Вместе с тем послал в Аррас депутатов и герцог Дестамп. Он избрал со своей стороны своего секретаря Форма, а затем еще Савёза, Кревкёра и Берри. Но у всех этих господ, очевидно, была на уме одна лишь забота: поделиться добычею с отцами-инквизиторами, а если можно, то наловить новых жертв уже прямо собственным иждивением и воспользоваться от них добычею уже без всякого дележа. Так, Балдуин де Нуайель арестовал некоего Антуана Сакестэ. Это был один из богатейших членов городской управы. Друзья этого последнего, как и друзья упомянутого выше Бофора, давно уже чуяли беду, висевшую над головою их друга, и умоляли его бежать; но он, как и Бофор, легкомысленно надеялся на свою невиновность. Вслед за ним арестовали другого богача — Жоссэ, за ним третьего — Руавиля. Предстоял арест еще трех тузов городской управы, но те в спасительном припадке предусмотрительности пустились в бегство. За ними было погнались, но, по счастью, не успели их настигнуть.

Между тем все эти новые аресты вызвали в городе уже настоящую панику, потому что никому из жителей, особенно богатых, невозможно было оставаться спокойным за свою безопасность. Притом никто не смел отлучиться из города из опасения, что его отлучка будет сочтена за бегство. Если бежать, то надо было бежать уже подальше, так как в пределах Бургундии обыватели боялись принимать к себе кого бы то ни было прибывшего из Арраса. В то же время и никто из иногородних не решался приезжать в Аррас. Все это повлекло за собою полное расстройство не только общественной, но и экономической жизни города, который в те времена был одним из важнейших торгово-промышленных центров на севере Франции. Дела остановились, купцы прекратили платежи, богатые люди старались скрыть свое имущество, ибо очень хорошо понимали, что вся ересь, в которой могли их обвинить, в сущности, только в том и состояла, что их богатство служило жирною приманкою для инквизиторов. Наконец, и сами инквизиторы спохватились и начали успокаивать публику, что ни один невинный человек не может быть арестован, что будут арестовывать только тех, кого видели на шабашах не менее восьми или десяти свидетелей. А между тем было известно, что многих осудили на основании показаний одного или много двух доносчиков.

Однако ввиду того что герцог интересовался процессом, протоколы признаний подсудимых были отправлены к нему на рассмотрение. Герцог собрал целую комиссию ученейших докторов и поручил ей рассмотреть эти протоколы. Но доктора подняли между собою бесконечные споры и не пришли ни к какому единогласному решению. Главным пунктом раздора между ними стал вопрос о шабашах. Вся суть показаний подсудимых состояла в том, что они участвовали в шабашах. Вот и возник вопрос: что такое шабаш? Представляет ли он собою нечто реальное, т. е. путешествуют ли в самом деле люди верхом на метлах к месту дьявольского сборища, или же это только отвод глаз, галлюцинация, наконец, просто сновидение, напускаемое на человека дьяволом? Вопрос остался открытым. Герцог распустил комиссию, а протоколы отправил обратно в Аррас и приказал дать делу дальнейший ход.

Дело было рассмотрено, и главные обвиняемые, т. е. самая жирная добыча, были приговорены к следующим возмездиям.

Старец Бофор, который так торжественно заявлял о своей невиновности, внезапно оказался, якобы по его собственному признанию, усердным посетителем шабашей. Он был на них три раза: два раза ходил туда пешком, а в третий раз путешествовал на палке, намазанной каким-то волшебным составом. Дьявол, как водится, требовал от него продажи души, но старик на это не согласился. Тогда дьявол пошел на уступки и в конце концов удовольствовался четырьмя волосами с головы Бофора. Инквизитор его тщательно выспрашивал, правда ли все то, что он показывает, и Бофор подтвердил, что правда, и молил судей о снисхождении. Было решено ввиду добровольного признания освободить его от пытки. Равным образом он не был подвергнут унизительному надеванию колпака с надписями. Инквизитор был так милостив, что приговорил его только к бичеванию, да и то через одежду. Однако все-таки его присудили к семи годам тюремного заключения, а главное, к денежному взысканию. Официально, т. е. по приговору, он должен был уплатить 8200 ливров (т. е. франков); из этой суммы 1500 ливров обращались непосредственно в карман инквизиторов. Но этим дело не ограничилось. Эти 8000 представляли собою гласный штраф, а кроме них Бофору пришлось уплатить еще 4000 герцогу Бургундскому, 2000 графу Дестампу, 1000 — депутату герцога Кревкёру и еще разные мелкие суммы разным лицам, а всего, следовательно, более 15000 ливров. На наши деньги и по нашим современным понятиям эта сумма может казаться совершенно ничтожной, но по тогдашнему времени сумма была громадною. Бофор считался богачом, а между тем весь его ежегодный доход, как видно из дела, не превышал 500 ливров. Вообще первейшие богачи Арраса исчисляли свои ежегодные доходы в пределах сумм от 400 до 500 франков.

Затем судили Жана Такэ. Этот тоже признался в своих путешествиях на шабаши, которые он посещал не менее десяти раз. Он, по его словам, всеми силами сопротивлялся сатане, но тот хлестал его воловьими жилами и принуждал повиноваться. Такэ тоже присудили к бичеванию и десятилетнему тюремному заключению. Деньгами с него взяли 1400 ливров, из которых 200 приходилось на долю инквизиции. И опять-таки кроме этого гласного штрафа с него получили еще изрядную негласную добавку.

Третий осужденный был Пьер Карие. Этот участвовал в шабашных пиршествах несчетное число раз. На шабашах он, держа в руке зажженную свечу, воздавал лобзание дьяволу тем особенным способом, о котором мы уже не раз упоминали. Душу свою он продал дьяволу по всей форме, т. е. по договору, написанному его собственною кровью. Несколько раз он скрывал во рту причастную облатку и употреблял ее потом на разные волшебные операции. Он готовил какое-то адское снадобье, в состав которого должны были входить: причастная облатка, кость повешенного и кровь невинного младенца. Младенцев он лично убивал и истребил таким путем четырех. Однако когда его потом на суде приглашали подтвердить эти показания, то он начисто от них отперся, потому что они были у него исторгнуты пыткою. Тогда его, по инквизиционному обычаю, передали в руки светских властей, и он был в тот же день сожжен на костре.

Четвертый осужденный, Гюго Обри, был настоящий богатырь, человек железной воли и крепости духа. Пытали его бесконечно и бесчеловечно, но он, что называется, даже и не пикнул. От него не удалось добиться никакого признания ни в чем. Пробовали его пронять обещаниями полного помилования, если признается, но он твердо отвечал, что ни о каком колдовстве и ни о каких шабашах не имеет понятия. Его приговорили к 20 годам тюремного заключения, на хлебе и воде, и такой приговор, с тогдашней точки зрения, был даже неправилен, ибо упрямый Обри решительно подлежал сожжению. Надо полагать, что у него нашлись очень сильные заступники.

На этом аррасское дело и покончилось. Всех арестованных по этому делу было более 80 человек, но из них судили только 12, а остальных постепенно и понемногу одного за другим выпустили на свободу. Однако с каждого из них под видом судебных издержек вытягивали штрафы в таком размере, в каком только было возможно. Иным так прямо и объявляли, что их до тех пор не выпустят, пока родственники не внесут за них такой-то суммы.

Все это дело, если на него бросить общий взгляд, представляется простым заговором весьма небольшой кучки совершенно бессовестных мошенников, принявших решение поживиться за счет своих богатых сограждан. Пользуясь тою громадною властью, какая в то время сосредоточилась в руках инквизиции, можно было кого угодно хватать и в чем угодно обвинять. Как бы ни было чудовищно нелепо обвинение, инквизитор мог быть вполне спокоен, что обвиняемый, если его подвергнуть пытке, непременно признается во всем, что угодно инквизитору. Так было, очевидно, и в настоящем деле. Возьмем, например, старика Бофора. Этот человек клялся всеми святыми перед своими родственниками, перед самыми близкими ему людьми, что он ни в чем неповинен. Его предыдущая жизнь, например, хотя бы тот факт, что он основал три монастыря, прямо указывала на его благочестие и набожность. Не было никакого сомнения в том, что человек в самом деле ни в чем не повинен, и вот вдруг, после того как он побывал в руках инквизиции, является на сцену его собственное признание в том, что он бывал на шабашах. Ясное дело, что его к этому признанию вынудили. Перед ним поставили безвыходную альтернативу: либо признавайся в том, что на тебя возводят, либо мы тебя отправим на костер.

Эта догадка почти вполне подтверждается последующим ходом дела. Сыновья несчастного старика Бофора путем чрезвычайных усилий добились того, что его дело было перенесено в парижский парламент. И как только этот перенос состоялся, вся шайка его истязателей выказала самый подлый страх. Главный воротило Дюбуа даже помешался со страха. В парламенте это дело тянулось очень долго. Большинство осужденных, бывших уже пожилыми людьми, успели за это время умереть, и в живых остался один неукротимый Обри. Ему одному и удалось воспользоваться оправданием по решению парламента.

Теперь мы рассмотрим несколько случаев, когда колдовство и ведьмовство принимали размеры настоящих эпидемий. Такие случаи были в самом исходе Средних веков, во второй половине XV столетия.

Первою из таких эпидемий можно считать ту, которая возникла в Нормандии в 1453 году. Здесь ведьмы назывались скобасами (scobaces). Это слово происходит от латинского scoba, т. е. метла; тут очевидный намек на обычный способ путешествия ведьм на шабаши. В упомянутом году возникло дело Вильгельма Эделина, возбудившее великое изумление в публике, потому что этот Эделин пользовался славою великого ученого и вдобавок занимал должность настоятеля в большом монастыре Клерво, в Франш-Контэ. Эделин сделал очень интересное признание. У него вышла ссора с одним могучим и влиятельным соседом, который мог причинить ему много зла. Это сознание, что он живет под вечною угрозою мести со стороны могучего врага, не давало ему покоя и довело несчастного человека почти до умоисступления. Терзаемый своим страхом, он и обратился к дьяволу, а тот пригласил его к участию в шабаше, буде он желает войти в дальнейшее знакомство и имеет в виду пользоваться добрыми услугами адовых сил. Несчастный Эделин сразу пошел на все уступки, согласился на все требования. Надо было отречься от Бога и христианской веры — он отрекся. Дьявол внял его усердию и явился к нему самолично в человеческом образе; он принял вид человека очень высокого роста. В другой раз он, впрочем, явился уже в образе козла, и Эделин был вынужден воздать ему обычное нецензурное лобзание. Как лицо духовное, Эделин представлял очень ценную добычу для дьявола. Он должен был доказывать свое отступническое усердие тем, чтобы во время проповедей церковных уверять паству, что все рассказы о колдунах и ведьмах — одни праздные выдумки. Такая проповедь, конечно, должна была содействовать страшному возрастанию числа колдунов и ведьм, и этим, в свою очередь, затруднялась борьба с ними духовенства. Эделина схватили, и он предстал перед судом епископа Эвресского Гильома Дефлока и инквизитора Ролана Лекози. Эделин прибег к защите университета в Канне, но епископ, со своей стороны, прибег к содействию Парижского университета, и Эделин был осужден; его, однако, не сожгли, а приговорили лишь к вечному тюремному заключению на хлебе и воде. Он четыре года выжил в каком-то смрадном подземелье и найден был в нем в один прекрасный день мертвым, в молитвенном положении тела.

С легкой руки этого грешника колдовство и ведьмовство, за которые он так горячо и талантливо заступался в своих проповедях, быстро разрослись и приняли вид настоящей эпидемии, которая распространилась по Франции, а потом проникла и в Германию. В Гейдельберге в 1446 г. сожгли несколько ведьм; в следующем году ревностный инквизитор, спаливший этих ведьм, к своему несказанному удовлетворению захватил и ту старую ведьму, которая была совратительницей и учительницей тех ведьм. Однако все это были лишь первые шаги; преследование ведьм еще не было введено в правильную систему, потому что, например, в том же 1447 г. изловили колдунью, злодейства которой были блистательно изобличены, а между тем вместо того чтобы ее сжечь, ее только выслали из пределов области, где она злодействовала. Во Франции около того же времени шла оживленная травля ведьм в Тулузе. Здесь инквизиторы осудили и сожгли множество ведьм, изловленных в Дофинэ и Гаскони. Когда именно произошли эти процессы и сколько в них попало жертв фанатического недоумения, об этом записи не осталось; но остался другой след от этих процессов, о котором упоминает испанский историограф инквизиции Алонсо де Спина. Он посетил Тулузу и видел на стенах местной инквизиции множество картин, написанных по рассказам ведьм, т. е. по показаниям, данным ими на суде. Картины эти изображают сцены шабашей, поклонения дьяволу, представленному в виде козла, и т. п. Есть указания, что в то же самое время, когда неистовствовали тулузские отцы-инквизиторы, их южно-французские и северно-итальянские братья тоже не коснели в праздности; так, в Комо шли многочисленные процессы ведьм. Светские властители старались не отстать от духовенства; британский герцог Артур III после своей смерти (ум. 1457) удостоился известности как ревнитель веры, спаливший наибольшее число ведьм и колдунов в Бретани, Франции и Пуато, — своего рода рекорд.

Таким образом, можно считать, что во второй половине XV столетия ведьмовство по всей Западной Европе приняло эпидемический характер. Появились целые поколения ведьм, ведьмовские роды и семьи. Так, из одного процесса, веденного в Нормандии в 1456 году, явствует, что в одной из тамошних общин, Торси, обнаружена была семья, давшая в течение 40 лет подряд несколько поколений ведьм и колдунов. Родоначальником этой дьявольской семьи был некто Югенен; он сам, его жена и потомки — все были колдуны и ведьмы. Очень долгое время о подвигах этой семьи местное население не доводило до сведения инквизиции, предпочитая расправляться с ведьмами самосудом. Дело обычно шло таким порядком. Какой-нибудь мужичок высказывает подозрение, что в гибели павшей у него скотины виноват упомянутый Югенен или его жена. Эта баба, жена Югенена, Жанна, встретив жену мужика, у которого пал скот, говорит ей: «Напрасно твой муж на меня клеплет, что я извела вашу скотину; скажи ему, что это ему так не пройдет». И в ту же ночь эта баба вдруг внезапно заболевает так, что возникает опасение за ее жизнь. Тогда ее муж идет к Югенену и объявляет ему и его жене, что если его баба умрет, то он вздует их обоих так, что они свету не взвидят. И на другой же день его жена выздоравливает. Понятно, что, владея таким прекрасным средством к обузданию злодейства ведьм, крестьяне не спешили доносить на них инквизиции.

Мы уже не раз упоминали о том, что служило главным толчком для распространения ведьмовства. Его блестящий успех и эпидемические размеры зависели главным образом от широкой его популяризации самим духовенством. Инквизиция, истребляя ведьм, тем самым открыто и публично, во всеуслышание, признавала их, т. е. утверждала, что человек, буде на то явилась его добрая воля, может без всякого затруднения войти в сношения с дьяволом и получать от него сверхъестественную мощь, власть, силу и средства творить чудеса. Что же удивительного, что такая перспектива соблазняла множество народа. Иному нищему мужику, бабе, поденщику было и лестно, и в то же время выгодно сделаться, т. е. прослыть, колдуном или ведьмою; он становился предметом боязни, его старались задобрить, к его услугам прибегали в болезнях, пропажах, при разделке с недругами, при затруднениях по любовной части, и все это хорошо оплачивалось. А народ обращался к колдунам с величайшею охотою во всяком таком случае, где, по его представлению, пахло чертовщиною, зная, что духовенство в этих случаях далеко не располагает всегда и во всех случаях действенными средствами для борьбы со злом.

В этом смысле мощным толчком к развитию эпидемии ведьмовства можно считать, например, папские буллы против ведьм, вроде опубликованной папою Иннокентием VIII в декабре 1484 г. В этой булле («Summis desiderantis»; папские буллы, по принятому обычаю, озаглавливаются и обозначаются первыми словами их текста) папа сокрушается о том, что колдовство и ведьмовство распространились повсюду, а особенно в Германии, и, главное, подробнейше перечислены все злодейства ведьм: шабаши, поклонение дьяволу, напуск ведьмами бурь, засух и т. д. По этой одной булле народ мог всесторонне ознакомиться со всей областью ведьмовства, а главное, убеждался в том, что сам наместник Христов нисколько не сомневается во всем этом, открыто признает полную возможность и реальность всего этого. После подобного папского послания уже становилось невозможно даже и голос поднимать в опровержение ведьмовства. Вооружившись этою буллою, ревнители благочестия инквизиторы Шпренгер и Инститорис начали без стеснения хозяйничать по всей Германии, возводя на костры тысячи жертв. В одном лишь крошечном городке Равенсбурге Шпренгер, по его собственным словам, сжег сорок восемь ведьм.

Под крылом могучей защиты папы инквизиторы орудовали без удержу. Надо было обладать величайшим гражданским мужеством, чтобы выступать против них, становясь на защиту их жертв. В числе таких борцов надо, между прочим, отметить «муниципального оратора» (существовала такая должность), адвоката и врача, славившегося своею ученостью, Корнелия Агриппу. Он пытался было вырвать из когтей инквизитора Николая Савена, орудовавшего в Меце, одну несчастную женщину, обвинявшуюся в колдовстве. Но инквизиция живо осадила его усердие. В то время уже было установлено твердым правилом, что каждый, так или иначе вступавшийся за еретика, колдуна, ведьму, вообще за подсудимого инквизиции, считался сообщником и пособником и рисковал даже вполне разделить участь подсудимого. Этого отчасти не миновал и Агриппа; его, положим, на костре не сожгли, но он все же лишился должности и даже должен был покинуть Мец.

Едва ли не единственный случай заступничества за ведьм со стороны светских властей представляет пример Венеции. Около того времени, к которому относится наш рассказ, т. е. в XV–XVI ст., в Венеции уже утвердилась ее олигархическая республика с Советом десяти во главе. В это время римская курия усердно хлопотала о насаждении ведьмовства в северной Италии. Позволяем себе так выразиться, потому что папы своими вечными натравливаниями на ведьм самых ярых старателей-инквизиторов, которых они снабжали почти безграничными полномочиями, успели, наконец, убедить ломбардское население в полнейшей реальности ведьмовства, так что благодаря этим благочестивым стараниям Ломбардия сделалась настоящею областью ведьм. Инквизиция работала, что называется, не покладая рук, отправляя на костры сотни жертв. В Брешии в 1510 г. сожгли 140 колдунов и ведьм, в Комо, в 1514 году, — 300. И вот, в 1518 году правительство республики было извещено о том, что в Валькамонике инквизитор уже сжег 70 ведьм да столько же у него их сидит в тюрьме в ожидании суда, да сверх того уже заподозрено еще 5000 человек, т. е. почти четверть всего населения той местности. Сенат и Совет были прямо-таки встревожены этою компанией истребления граждан республики и вступились за жертвы. Инквизитор сейчас же нажаловался папе, и тот сделал Совету десяти строгое внушение — не соваться, куда не спрашивают. А так как совет не очень испугался этой острастки, то папа (Лев X) в феврале 1521 г. дал инквизиторам полномочие отлучать от церкви, гуртом и поодиночке, смотря по ходу дела, всех и каждого, кто будет заступаться за ведьм и вообще «мешать» инквизиции. Но и булла папская не проняла Совета десяти. В марте он преспокойно издал особый наказ для судопроизводства по делам о колдовстве, причем мимоходом отменил все уже состоявшиеся решения по этим делам. На угрозы же папского легата Совет твердо и спокойно отвечал, что население Валькамоники так бедно и невежественно, так нетвердо в истинной вере, что ему гораздо нужнее хорошие проповедники, нежели преследователи, судьи и палачи.


Рейтинг@Mail.ru